(конспект работы Анны Тамарченко «Тема эмиграции в поэзии Анны Ахматовой», подготовила Алла Ондэр)
Тема эмиграции — одна из сквозных тем поэзии Ахматовой. Она охватывает период почти в 45 лет (1917-1965). Она непосредственно связана со стихами любовной лирики — с целым лирическим «романом в стихах», открыто или без прямого посвящения относящихся к Борису Анрепу.
Этот лирический «роман в стихах» — не единственный, но самый многолетний в поэзии Ахматовой. По счету В.М.Жирмунского, к нему относится 33 стихотворения, написанные на протяжении более 45 лет (1915 — 1961). Следует рассматривать этот «роман в стихах» как роман о своего рода любовном треугольнике, потому что биографически и поэтически история любви к Анрепу неразрывно связана с историей отношений Ахматовой с Недоброво — их общим другом, которому тоже посвящены многие стихи; тут ощутимо глубокое взаимодействие обоих лирических «сюжетов». Борис Анреп окончательно уехал в Англию в самом начале Февральской революции — не как политический эмигрант, но с решимостью после войны жить в Западной Европе (как он жил там с 1908 г.), чтобы заниматься своей художественной мозаикой.
Это решение Ахматова воспринимала как «отступничество»:
Ты — отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
Для чего ты лихой ярославец,
Коль еще не лишился ума,
Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?
Так теперь и кощунствуй,
И чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься и свободу свою полюби.
Эти стихи — образец слияния естественного разговорного, даже просто народного языка с широкой напевностью ритмического строя: их невозможно читать не на распев, они просятся в песню:
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Знаешь сам, ты и в море не тонешь,
И в смертельном бою невредим.
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
Лето 1917
Полемический запал этих стихов не означает, однако, что для себя Ахматова уже бесповоротно отвергла эмиграцию, окончательно разрешив коллизию между сердечным чувством и горячей привязанностью к родной стране, ее природе, культуре и языку. Об этом говорят некоторые другие стихи того же лета, где в лирическом переживании «проигрывается» обратное решение — в пользу любовного чувства. Все стихи о возможности морского путешествия в подтексте содержат эту мысль. Пример тому — стихотворение «Просыпаться на рассвете / Оттого, что радость душит…», которое завершается строками:
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.
Июль 1917 (I, 124)
В другом стихотворении того же лета эта возможность переживается как уже осуществленная эмиграция:
Это просто, это ясно,
Это всякому понятно,
Ты меня совсем не любишь,
Не полюбишь никогда.
И все же, хотя бы в воображении, любящая женщина едет в чужие страны — в ту «королевскую столицу», куда уплыл возлюбленный:
Для чего же, бросив друга
И кудрявого ребенка,
Бросив город мой любимый
И родную сторону,
Черной нищенкой скитаюсь
По столице иноземной?
О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!
Лето 1917 (I, 128)
Как видим, коллизия, связанная с мыслью об эмиграции, еще за несколько месяцев до Октябрьского переворота многосторонне развертывается в лирике Ахматовой: то как столкновение патриотического чувства с могущественной любовной эмоцией, то как страстная любовь, натолкнувшаяся на неуверенность во взаимности. Острый момент военной истории вызвал горькие строки о всенародной «тоске самоубийства» и о «черном стыде» всеобщей безответственности в деле защиты собственной столицы. Отказ от сопротивления ее военному захвату — это национальный позор, который рождает импульс отказа от «глухой и грешной» своей страны. Мотив «грешной» страны уже был в этом «лирическом романе». Характерна в этом смысле вторая строфа в стихах, помеченных 1 января 1917 года (значит, вскоре после временного возвращения Б.Анрепа из Англии в Петроград):
Ты говоришь — моя страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, —
Все искупить и все исправить можно. (I, 107)
Падение столицы было бы, с точки зрения Ахматовой, непоправимой военной катастрофой, грехом неискупаемым. Поэтому призыв к отречению — не только голос друга, но также и внутренний голос, углубляющий драматизм переживания военных событий, чреватых гибелью независимости страны. Избавиться от пронзительного ощущения национального позора путем отречения — это, конечно, дурной соблазн; но решимости отказаться от такого «отступничества» у Ахматовой в тот момент не было. Это можно назвать открытой развязкой лирической коллизии. Здесь тема эмиграции в ее гражданском звучании уже поставлена, но решения еще нет…
Полугодие спустя — в апреле 1918 — этого решения тоже не было. Первопечатный текст стихотворения в газете «Воля народа» — тот же первый его вариант. Газетная публикация появилась вскоре после заключения Брестского мира и вторично возникшей угрозы военного захвата Петрограда. Этот момент не одной Ахматовой воспринимался как национальный позор — даже Ленин, настоявший на заключении сепаратного и грабительского мира с немцами, называл его позорным миром.
Последнее четверостишие, жестко и непримиримо разрешающее лирическую коллизию, впервые появилось в сборнике «Подорожник». Шел 1921 год; после жестоких испытаний истекшего трехлетья — гражданской войны, голода и разрухи, после разгула деятельности ЧК и кровавого ожесточения народа, пережив все это вместе со страной (которую она уже не отождествляет с государством), соблазн бегства от этих бедствий отвергается как недостойное малодушие. Только тут и возникает отказ от соблазна эмиграции и ее осуждение по мотивам национально-этическим:
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух. (I, 135)
Эпоха революции и гражданской войны вошла в поэзию Анны Ахматовой не только как тема и общая атмосфера жизни, но и как новый сдвиг в образе времени («хронотопа», — если пользоваться термином М.М.Бахтина), неизмеримо расширив кругозор ее лирики. Это существенно изменило ритмические интонации ее стихов, а значит, и всю поэтику ахматовской лирики. Глубокое и печальное философское раздумье о судьбах мира и человечества сообщает ее пореволюционным стихам особую объемность и зрелость. В 1919 году было написано стихотворение, где историческое время меряется уже не годами и не десятилетиями, а веками:
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог. (I, 131)
Эти пророческие строки составляют лишь первую половину стихотворения. Вторая половина переводит лирическую картину мира в глобальное пространство: через сопоставление атмосферы русской жизни с относительной стабильностью существования западного мира:
Еще на западе земное солнце светит
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
Зима 1919 (I, 131)
Замечательно и то, что Ахматова видела в Октябрьском перевороте не произвол тех или иных исторических личностей и слабость, нерешительность и безответственность других, а попытку осуществить многовековое стремление людей уничтожить «страшную язву» общественной несправедливости, угнетения и нищеты, но попытку, приведшую к обратному результату. Отметим также и это «еще» в начале строфы о Западе. Уже здесь рождается строгость и зрелость поэтического зрения, которое охватывает весь цивилизованный мир и общую перспективу истории… Это особенно ощутимо в стихах Ахматовой об эмиграции. Более того: можно сказать, что именно проблема эмиграции (возникшая сначала в ее любовной лирике и лишь затем в ее гражданском, культурном и религиозном значении) и расширила мир ее поэзии до охвата, если можно так выразиться, глобального пространства.
Стихи об эмиграции 1922 года отнюдь не «подтвердили» (как пишет А.Павловский) его концепцию о «презрении и проклятии» ко всем подряд, кто покинул страну в эту эпоху. Да, она решительно противопоставляет себя тем, кто в период тяжелых боев и не менее жестоких бедствий «бросил землю на растерзание врагам». Но к «изгнанникам» из родной земли ее стихи проникнуты вовсе не презрением, но глубокой жалостью:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю.
Им песен я своих не дам.
1922 г. — это год, когда началась высылка за рубеж в виде репрессии за идеологическую чуждость. Здесь несомненна интонация сердечной жалости, традиционной для русского народа и для русской гуманитарной культуры по отношению к заключенным — «несчастным» — или по отношению к больным и увечным. Печальная судьба «изгнанников» при этом не противопоставлена, а сопоставлена с судьбами тех, кто остался на родине и принял на себя тяжесть судьбоносных ударов российской истории:
Русская интеллигенция по обе стороны рубежа одинаково обречена на утрату социальной стабильности, но обездолена по-разному. Сопоставление дает живой образ глобального пространства. Всемирная история становится определяющей формантой человеческих судеб.
Ахматова возвращается к теме эмиграции многократно на протяжении всего творчества, хотя чаще не изолированно и специально, но в поэтическом осмыслении широких общественный явлений или же сквозных тем своего лирического романа. В 1922 году было опубликовано (без даты) стихотворение «Петроград, 1919», открывающее сборник «Anno Domini», где снова взгляд обращен и на Восток, и на Запад:
И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой.
Озера, степи, города
И зори родины великой.
В кругу ковавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома
Это — картина изоляции и заброшенности одичалой экс-столицы, покинутой частью населения и оставшейся как бы в стороне от событий, развертывавшихся на просторах страны. Но тут же, через запятую, не прерывая синтаксического периода, взгляд и на Запад:
За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Утверждается пожизненная верность прежней столице — единственному вполне европейскому городу страны:
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.
В 1922 году написано и стихотворение о мечтаемой встрече с самыми близкими друзьями и возлюбленными, уже покойными или живущими в «изгнании» (то есть — в эмиграции):
Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять…
Это, разумеется, не стихи «на тему» об эмиграции, но мысль об ее существовании присутствует при каждом лирическом воспоминании о возлюбленных и друзьях.
Новый возврат памяти к Анрепу и Недоброво происходит в 1936 году, после неполного десятилетия лирической «немоты». Теперь она завершает свою «Сказку о черном кольце», первые две части которой были написаны в августе 1917 г., а опубликованы в 1922. Третья и завершающая часть «Сказки…» написана в 1936, а опубликована впервые в 1940 г. Это кульминация лирического «романа в стихах». Одновременно третья часть определяет сюжетную завершенность и художественную целостность «Сказки о черном кольце». Биографический факт преображен здесь в духе народной сказки о «потерянном кольце». Только в последней части выясняется смысл этой «потери»: рассказано, что кольцо было тайно вручено возлюбленному (как способ объяснения в любви), а потеряно окончательно лишь вместе с утратой любимого, уехавшего за море. Собственно, весь «сюжет» сказки заключен в этой третьей части:
И, придя в свою светлицу,
Застонала хищной птицей,
Повалилась на кровать
Сотый раз припоминать:
Далее следует строка точек, означающая события, оставшиеся «за кадром». А заключительная строфа — уже на тему разлуки и утраты:
Не придут ко мне с находкой!
Далеко над быстрой лодкой
Заалели небеса,
Забелели паруса. (I, 151)
Что в основе сказочного сюжета лежат реальные биографические факты сложных и очевидно платонических отношений с Борисом Анрепом, подтверждается воспоминаниями самого Анрепа «О черном кольце», которые он написал сразу после смерти Ахматовой и отдал Глебу Струве с правом публикации после его собственной смерти. Сказочное преображение внешней обстановки и ритмика пушкинских сказок «О мертвой царевне» и «О царе Салтане» нисколько не затрагивают подлинности лирико-психологического содержания. Это — единственный в своем роде образец жанра лирической сказки, написанной от первого лица героини. Сама сказочная форма здесь служит чисто лирической задаче: передать настроение чистой грусти и как бы «отстраненности» переживаний, ставших горьким воспоминанием.
Возврат к «роману в стихах» был одновременно возвратом к теме отъезда навсегда в чужие страны. Образ кольца или перстня, так же, как образ уплывающего за море судна, становится и в дальнейшем опознавательным знаком, говорящим о связи стихотворения с «романом в стихах» и с темой эмиграции.
Еще одно стихотворение Г.Струве относит к «несомненным поэтическим обращениям» к Б.Анрепу. Начало его в самом деле отмечено «опознавательным признаком» лирического «романа в стихах»: «лодка или черный плот» как необходимое средство связи между бесконечно далекими берегами водного пространства:
Не прислал ли лебедя за мною.
Или лодку, или черный плот?
Он в шестнадцатом году весною
Обещал, что скоро сам придет.
Однако дальнейший ход лирического переживания и словесно-образной структуры этих стихов скорее связан не с Анрепом, а с Недоброво, уже покойным:
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою…
Если это стихи, посвященные памяти Недоброво, то водное пространство — это не море, разделяющее страны, а воды подземных рек, через которые Харон перевозит умерших в царство мертвых. Ахматова действительно видела Недоброво последний раз в 1916 г. — в Крыму, и об этом есть стихи, написанные еще при жизни адресата и прямо ему посвященные. Это, кстати, разрешает недоумение Г.Струве по поводу строки «И теперь шестнадцатой весной». Здесь речь идет не о шестнадцатой весне после шестнадцатого года, а о числе весен, уже прошедших после смерти Недоброво — без него на земле (он умер в 1919 г.).
Однако сама возможность отнести стихи «Не прислал ли лебедя за мною…» и к Б.Анрепу, — а стало быть к теме эмиграции — отражает уже атмосферу сталинского времени, когда «железный занавес» окончательно опустился, люди боялись переписываться даже с самыми близкими родными, и самые незабвенные друзья в Европе оказались так же недосягаемы, как ушедшие в иной мир… Общение с ними, обращение к ним стало возможно только в воображении, во сне или разве телепатически — как отклик памяти на воспоминание закордонного друга. Такой характер, быть может, носит другое обращение к той же теме — еще через четверть века.
Еще раз Ахматова возвращается к мотиву кольца и разлуки с возлюбленным в 1961 г. И снова возникает тема оставленности, покинутости по эту сторону рубежа:
Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне…
Прошло более сорока лет после разлуки — прошла целая жизнь… И какая жизнь! Каждое десятилетие было насыщено личными и общественно-историческими катаклизмами. Но Ахматова не отказывается от того исторического и душевного опыта, который ей и ее народу стоил так дорого…
Завершает тему эмиграции в поэзии Ахматовой поразительное итоговое стихотворение, возвращающее проблему к гражданскому ее значению. И одновременно это своего рода исповедальный жанр в лирике. Снова она утверждает неразрывное единство судеб поэта и его народа:
Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз
Вздохнуть —
Присягнули —
Проголосовали
И спокойно продолжали путь.
Не людям, которые находятся «под защитой чуждых крыл», судить о нравственной безупречности тех, кто, никакой защиты не имея, склонялся перед жестоким режимом (пусть даже не лично перед палачом, а перед его «кровавой куклой», его символом или идолом). Но она знает для себя (и говорит всем!), что даже вынужденное и формальное преклонение перед общественным злом — даже голосование за него — это черный грех, который она разделяет вместе со всем народом. Теперь Ахматова уже не может сказать, как в 1922: «И знаем, что в оценке поздней / Оправдан будет каждый час». Не может, потому что все «присягали» злодейству (демонстрируя всенародное единодушие на «выборах»). Но еще и потому, что у каждого были также свои персональные причины и необходимости (вызванные общей беззащитностью) склоняться перед «куклой палача». О себе лично она уже давно писала в «Реквиеме»:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой…
Последний период творчества Ахматовой — самый длительный, самый мощный по ритмическим интонациям и историософской глубине, по эпической широте охвата событий нашей истории — вершина не только ее собственной творческой эволюции, но, может быть, и всей русской поэзии середины нашего века.
В заключение остается сказать, что, во-первых, тема эмиграции у Ахматовой с самого начала не однозначна, а глубоко драматична. Во-вторых, ее окончательное разрешение относится не к 1917 году, а только к началу 60-х годов. И решение это тоже не было однозначным и не заключало в себе никакого «морального негодования». Это не было категорическим решением — где лучше или что лучше. Скорее наоборот — проблема заключалась в том, где хуже или что хуже для внутренней свободы и духовного роста, а также для этической самооценки. Спокойствие, с которым Ахматова принимает свою судьбу, утверждается тем, что это судьба общенародная: национальная судьба страны. А это значит, что и человек, и народ в целом так или иначе духовно все равно жив и «спокойно продолжает путь» с сознанием своего исторического права его продолжать.
По материалам журнала «Наследие» выпуск N1-1992 г. — С. 71-78.
«Царственное слово». Ахматовские чтения.
